Нестабильный заключенный, зона отчуждения и бесконечность

— Есть у Гаскарова взыскания в СИЗО и колонии. Есть, конечно, и поощрения: работает, учится хорошо, ведет для осужденных семинары по экономике. Но у него то взыскания, то поощрения. Нестабильный какой-то, нестабильный.

Подполковник Плаксин — я теперь всегда обращаю внимание на такие вещи — смотрел в стол. Он пытался объяснить судье, почему администрация исправительной колонии выступает против условно-досрочного освобождения моего мужа.

Помню, в день приговора второй волне «болотного дела» я была приглашена в студию «Дождя», рассказать, что будем делать дальше. Я бодрилась, говорила, хрен с ним, с приговором, — по УДО вытащим всех. Но кто же знал, что Плаксин будет смотреть в стол.

В личном деле осужденного Гаскарова действительно есть непогашенное взыскание — за то, что не поздоровался с сотрудником администрации колонии. Когда судья зачитывала рапорт об этом страшном происшествии, у меня самой пошли мурашки по коже — и за этого человека я вышла замуж?!

В общем, в УДО отказали.

Те немногие, кого «болотное дело» еще хоть как-то интересует, шлют нам лучи поддержки и напоминают, что при худших раскладах ждать осталось чуть меньше 4,5 месяцев. Этот срок можно «простоять на одной ноге», он не сравнится с уже отбытыми тремя годами, — успокаивают меня.

Но это вообще не так работает.

Может, я переиграла в Fallout 3 (компьютерная игра о жизни в мире после ядерной войны), но я так скажу: суды, СИЗО, колонии — это такая зона отчуждения с повышенным уровнем радиации, которая — открою вам секрет — отравляет и губит человека. Чем дольше вы там находитесь, тем хуже будут последствия. Облучаются все участники процесса: тяжелее всего, понятно, приходится арестанту и его близким. Друзьям, знакомым, сочувствующим тоже достанется, хоть и поменьше. Воздействие «радиации» не закончится с окончанием срока.

Лучевая болезнь российской пенитенциарной системы может проявляться очень по-разному. Например, когда бывает очень сложно признать свою абсолютную беспомощность перед функционерами из судов и колоний, вы можете начать думать, что был, был «тот_самый_документ», который мог все исправить, а вы, дураки, о нем не позаботились! Эта мысль будет въедаться в мозг, мешать работать, спать, общаться друг с другом. Хуже всего, если вы начнете искать виноватых: кто накосячил — адвокат, арестант, его жена, его родители? Потом этот случай будет припоминаться в каждой стрессовой ситуации. Скорее всего, и после освобождения: пропасть, которая лежит между опытом заключенного и опытом близких, ведущих борьбу на воле, могут преодолеть только самые терпеливые и мудрые из них. Первый никогда полностью не поймет положения вторых и наоборот.

Каждая неделя там, за ветхим забором исправительной колонии, — это риск получить все большие повреждения, которые еще долго будут давать о себе знать в самых неожиданных ситуациях. Не говоря уже о том, что, если у вас в колонии вдруг случится самый обыкновенный аппендицит, — вы, скорее всего, труп.

Когда меня спрашивают, все ли в порядке, нет ли проблем с отбыванием срока, всем достаточно услышать, что мужа не перевели на строгие условия содержания, и ни колония, ни другие зеки не создают препятствий для жизни. Но это лишь десять процентов возможных проблем: остальные — про то, как заключенный и его близкие рефлексируют о своей судьбе. И об этом говорить не принято, но дополнительные 4,5 месяца переживаются как бесконечность и продолжают отравлять жизнь тех, кто ждет.

Это означает,  что не бывает никаких «всего лишь», когда мы говорим об оставшемся сроке. И еще означает, что бороться надо за каждый месяц свободы, даже за один-единственный. У нас, кстати, так и будет.

Анна Карпова, «Сноб»