Геннадий Афанасьев: Освобождение. Начало пути
Шел семьсот двадцать второй день моего плена в Российской Федерации. Позади меня остались пытки, издевательства, ужасные этапы, тараканы, крысы, клопы и «бравые» ребята из ФСБ. Впереди ждала тотальная неизвестность, только перспектива провести в одиночке в одном и том же помещении камерного типа еще более пяти лет. В результате обещание в конце этого срока получить в карман пакет наркотиков, чтобы возбудить новое уголовное дело в отношении меня. Одиноко. В холодной камере зачеркиваю даты своего пребывания в одиночке. Среди покрытой снегом степи до самого горизонта. В самом сердце российского ГУЛАГа.
Нахожусь в женском лагере, в маленьком двухэтажном здании. Нас здесь около семидесяти заключенных. Самые опасные преступники России собраны в одном месте. Но мы все едины. Я чувствую поддержку чеченцев, грузин, дагестанцев и даже россиян. Они рядом со мной. Проходят рядом с моей камерой и кричат: «Слава Украине ‒ героям слава!».
Я не имею воли к жизни. Это делает меня крепче. В моем сердце только надежда. Надежда на то, что моя борьба с российской системой подавления приведет к свободе близких моему сердцу пленников, Александра Кольченко и Олега Сенцова.
Меня уже нельзя сломать, я уже отринул от сердца страх и боль. Я даже хотел, чтобы меня начали жестоко истязать, зная, что я смогу рассказать все это моему адвокату, а он – всему украинскому обществу. Таким образом, я бы нанес ответный удар кровавому режиму. Этого я только и хочу.
Тридцатое апреля. Позади у меня четырнадцать суток голодовки ради отстаивания своего гражданства. Но и после того, как я с нее снялся, не начал нормально есть. Только три кусочка хлеба в день. Потому что был Великий пост. Ибо Господь был со мной, оберегая ежедневно от злых намерений сатаны, который был одет в пятнистую форму сотрудников федеральной службы исполнения наказания.
Я постоянно сплю, потому что мне очень холодно. Лед на стенах угнетает и несет в сердце только зло. Ненависть к палачам, которые применяют такие меры наказания, лишь для того чтобы их начали слушаться. Голод дает о себе знать, он истощает и выпивает все последние силы, которые я стараюсь накопить. За последний месяц я потерял больше, чем пятнадцать килограмм веса. Я могу прощупать каждую кость на своей руке. Недавно, когда я вернулся на сутки в общую камеру, мой сокамерник, увидев меня, только громко вздохнул…
Тридцатое мая… начало конца этого непрерывного ужаса. Этой неудержимой боли в сердце. Но начало и испытанию. Потому что впереди ждала не только надежда, но и большая опасность.
В четыре тридцать был подъем и я отдал свой матрас охранникам. Мою кровать пристегнули к потолку. Начал на всю мощность тюремных динамиков играть гимн Российской Федерации, смиксованный диджеями. Это такой современный подход у местных надзирателей… Холод был смертельный, и только сигарета помогала согреться, для того, чтобы была возможность получить еще одну порцию сна. Я покурил. Далее программа привычная ‒ это постелить себе четыре газетки на пол, положить несколько книг под голову и лечь спать, надеясь что сновидения придут быстро, и никто не заглянет в глазок. Потому что если кто-то заметит мой сон, то это будет опять нарушение, и еще пятнадцать суток в штрафном изоляторе. Понимаю это, но больше нет сил, надо спать, чтобы жить.
Половина седьмого. Грохот. Бряцание ключей охранников… Двери открываются и я в это время быстро поднимаюсь и убираю газетки и книжки с пола, якобы я и не спал. Заходят двое. Один дагестанец ‒ работник колонии, второй коллаборационист ‒ бывший украинец. Дают приказ собирать все вещи. Я начинаю быстро собираться и между прочим подхожу к решетке в дверях и кричу другим арестантам, что меня вывозят неизвестно куда. Начинается шум на этаже. Обычно, когда идет такая процедура ‒ это единственный путь, дальше тюрьма, где содержатся пожизненно заключенные. Это наказание на три года. Там нет свиданий с родственниками; нет телефонных звонков и почти что нет никаких передач с необходимыми для жизни вещами…
Я быстро собрался, так как при себе почти ничего и не было. Меня подняли на второй этаж этого небольшого здания и начали тщательно обыскивать. Никто не говорил, что творится и для чего эти меры предпринимаются. Это продолжалось довольно долго, так как все вещи идут под запись. Если что-то не попадет в запись, то на следующем этапе мне скажут, что это вещи, которые мне передали другие заключенные. Я несколько раз проверял эту запись и каждый раз замечал, что четверть моего имущества отсутствовала в списке. Это значит, что в будущем это у меня отберут охранники.
Когда я выходил, то начал кричать другим заключенным. «Я – Геннадий Афанасьев, еду неизвестно куда, везут по этапу, не объясняя причин, всем мира, добра и благополучия, братья». Когда я это говорил, семь охранников начали кричать что-то непонятное, чтобы приглушить мое обращение к другим.
Мой крик к заключенным является предупреждением, для того чтобы они могли по возможности передать эту информацию другим в исправительные колонии или следственные изоляторы, чтобы меня там хорошо встретили, зная, кто я и откуда. Понимая это, администрация пыталась помешать распространению этой информации.
Я понимал, что дальше моя судьба зависит только от Господа Бога, поэтому все что я мог ‒ это молиться…
Геннадий Афанасьев, «Крым. Реалии»
